Сусанин возвращается

Примерно с середины 30-х годов в стране Советов стали происходить странные, невиданные вещи. Неожиданно был положен конец охаиванию и осмеиванию всего дореволюционного прошлого. На страницы газет, журналов, книг, на плакаты и полотна художников, на киноэкраны один за другим стали возвращаться полузабытые старшими поколениями – а молодёжи вообще неизвестные – деятели русской истории, казалось бы, навсегда выброшенные революцией на свалку истории вместе с монархией, религией и частной собственностью. В официальной пропаганде героев революции и гражданской войны всё более и более стали теснить образы А.В. Суворова и М.И. Кутузова, К. Минина и Д. Пожарского, Александра Невского и Дмитрия Донского. Вновь вернулось – что ещё недавно было совершенно немыслимо– почитание царя Петра (вот только титул “Великий” ему не вернули, утвердилось нейтральное “Пётр I”: великие у новой эпохи были свои). Но система пропаганды, направлявшейся лично Сталиным, шла ещё дальше, постепенно воскрешая то, чего в России не было уже, по крайней мере, ни в XIX, ни в начале ХХ веков: настоящий культ другого русского царя – Ивана Грозного.

Всё это были внешние проявления глубинных процессов, происходивших в советской стране. К середине 30-х годов режим личной власти Сталина, отказавшись от ряда крайностей первых послереволюционных лет, всё более и более стал напоминать прежнюю империю. Один из наиболее чутких наблюдателей происходящего на родине, парижский эмигрант философ Г.П. Федотов в 1936 году характеризовал Сталина как “красного царя”, а о его режиме писал, что он “вполне заслуживает названия монархии”.1 В целом же он оценивал происходящий процесс так: “Общее впечатление: лёд тронулся. Огромные глыбы, давившие Россию 17 лет своей тяжестью, подтаяли и рушатся одна за другой. Это настоящая контрреволюция, проводимая сверху”.2

Возвращая советскому народу избранных героев прошлого, не могли не вспомнить и про Сусанина. К сожалению, на пути исторической реабилитации знаменитого костромского крестьянина вставали определённые трудности. Если не было никаких проблем с Мининым и Пожарским – борцами с польскими захватчиками и освободителями Москвы, не было проблем с Суворовым и Кутузовым – великими русскими полководцами, не было проблем с Александром Невским и Дмитрием Донским – выдающимися государственными деятелями и также великими русскими полководцами (небольшие проблемы с Невским возникли чуть позже, в 1939-1941 гг., в эпоху советско-германской дружбы, но 22 июня 1941 года они исчезли сами собой), не было проблемы с Петром I – создателем регулярной армии и военно-морского флота, прорубившим окно в Европу, даже с Иваном Грозным – великим полководцем и государственным деятелем, боровшимся с остатками феодальной раздробленности, – особых проблем не было, то с Сусаниным проблемы были. Всё портил этот словно прилипший к народному герою родоначальник романовской династии, не попавший под историческую реабилитацию (и почему Сусанин не спас, к примеру, Александра Невского или хотя бы Петра I, которого считали как бы и не Романовым?). Но, несмотря ни на что, процесс возвращения Сусанина народу пошёл. Первым, кто во всеуслышание произнёс имя Сусанина в положительном смысле, был писатель А.Н. Толстой, бывший граф и эмигрант, уже давно отдавший своё талантливое перо писателя и публициста на службу советскому режиму (интересно – была ли по поводу Сусанина чья-нибудь просьба к Толстому или он сам, из воздуха эпохи, уловил, что можно и нужно вспомнить сейчас о старом крестьянине из костромских лесов?). Сусанина писатель упомянул без особой связи в довольно незначительной статье, которая была написана в конце 1936 года, а опубликована под названием “В добрый час!” в газете “Известия” 1 января 1937 года. В этой статье, посвящённой народному эпосу и его героям, Толстой назвал Ивана Сусани на и Степана Разина “последними “младшими” богатырями эпоса”.3 Причём Разин – один из официальных, с 1917 года, героев русской истории – был назван автором явно только для прикрытия пока ещё довольно сомнительного Сусанина. Конечно, А.Н. Толстой сопроводил упоминание о Сусанине всеми необходимыми оговорками, написав: “Ивана Сусанина, правда, торопливо экспроприировали для царских надобностей, но создан этот трагический образ в одну из самых тяжёлых эпох, когда боярство и служилый класс – дворяне – предали русскую землю полякам. И разорённую Москву, и всё вытоптанное копытами польских коней, вконец разорённое государство пришлось выручать мужикам и посадским своими силами. Тогда запели в народе про мужичка-старичка Сусанина, с одною хворостиною “похитившего” гордых поляков”.4 Заметим сразу: никаких таких песен о Сусанине неизвестно и, вообще, к теме эпоса он был притянут Толстым искусственно. Ставить Сусанина рядом с безусловным героем русских народных песен, Степаном Разиным, – это более чем явная натяжка. Однако слово о Сусанине как герое было сказано, сказано живым классиком – одним “из лучших писателей земли советской” (слова В.М. Молотова), и не где-нибудь, а в новогоднем номере второй после “Правды” газеты в СССР.

По-видимому, Сусанина могли уже в 1937 году вознести на гребне пропаганды к вершинам славы, но наступивший двадцатый послереволюционный год, с его борьбой со сторонниками “гнилой теории затухания классовой борьбы” и оказавшимися вдруг в несметном количестве повсюду диверсантами, германо-японскими шпионами и прочими врагами народа, не позволил сразу должным образом восславить вновь обретаемого советской Родиной народного героя. Более того, именно в этом году был нанесён удар по главному сусанинскому месту – по Домнину.

Пока на верхах отношение к Сусанину менялось от полного пренебрежения к безудержному восхвалению, на местах, в частности в Домнине, всё катилось по старым рельсам. Именно в это время – в 1937 году, в эпоху большого террора – был насильственно закрыт и подвергнут разгрому домнинский Успенский храм, расстрелян его последний священник и уничтожено примыкающее к храму, хранящее прах Ивана Сусанина кладбище.

В начале 30-х годов в домнинской округе, как и везде, провели коллективизацию. В 1931-32 годах в Домнине был организован колхоз “За пятилетку”, несколько позднее переименованный в колхоз имени НКВД (в документах 30-40 годов его обычно именовали колхоз “НКВД”); в Деревеньках – колхоз “Красный воин”, в Перевозе – колхоз “Красный Перевоз”, в Холме – колхоз “Красный Холм”, в Анфёрове – колхоз “Безбожник”, в Исупове – колхоз имени Сталина.5

Коллективизация полностью изменила жизнь местных крестьян, в своём подавляющем большинстве к 1937 году вынужденных вступить в колхозы. Пожалуй, единственным островком прежней жизни оставалась стоявшая в центре Домнина действующая Успенская церковь, что, естественно, не могло не раздражать местных начальников, твёрдо усвоивших, что “религия – враг социалистического строительства”.

В середине 30-х годов священником в Домнине служил о. Константин Васильевич Сокольский. Примечательна его судьба, столь отличная от жизненных путей большинства представителей дореволюционного костромского духовенства. Отец Константин Сокольский родился в 1896 году в селе Кулиги Нерехтского уезда Костромской губернии в семье священника. С 1914 года он участвовал в I-й мировой войне, затем с 1918 года служил в Красной армии, был пулемётчиком, воевал на Восточном фронте, принимал участие в войне с Польшей, в ходе которой попал в плен, где и находился до 1923 года.6 Из следственного дела, составленного невежественными молвитинскими чекистами после его ареста, не видно, получил ли о. Константин духовное образование, а также – когда именно он принял сан и стал служить в Домнине. Но именно этому человеку выпала судьба стать последним в длинной веренице священников, служивших в Домнине на протяжении, по меньшей мере, четырёх веков, – стать последним защитником храма и праха Сусанина.

Сохранившееся в архиве дело о. Константина Сокольского наглядно показывает, что непосредственными инициаторами расправы с ним и последующего разгрома храма в Домнине были члены президиума Перевозского сельсовета, к территории которого относилось Домнино в то время. Судя по всему, представителям местной советской власти о. Константин особенно встал поперёк горла после неудачи их первой попытки закрыть домнинскую церковь. Произошло это так: в декабре 1935 года “по инициативе общественности сельсовета”, т.е. по решению этой самой местной власти, было организовано вынесение постановлений собраний всех колхозов Перевозского и соседнего, Жаровского, сельсоветов с требованиями о закрытии церкви в Домнине (перевозские сельсоветчики не могли организовать собраний в чужом сельсовете, значит, всё это делалось по указанию Молвитинского райкома партии). В ответ на это “поп Сокольский” вместо того, чтобы смириться с требованиями колхозных масс, собрал церковный совет, состоявший, естественно, в основном из единоличников. Члены совета, распределившись по деревням, за короткое время собрали нужное количество подписей местных жителей под прошением против закрытия Успенской церкви, в результате чего заведённый механизм закрытия церкви не сработал и ответственное политическое мероприятие – ликвидация “очага религиозного дурмана” – было сорвано.7 Смириться с победой классового врага представители власти, естественно, не могли, и, выждав для приличия некоторое время, товарищи из президиума Перевозского сельсовета бросили играть в демократию и пошли другим путём – отправили в районное отделение НКВД в Молвитине донос, назвав его “докладная”, чем фактически обрекли о. Константина – сорокалетнего мужчину, отца троих детей – на смерть.

В этой безграмотнейшей докладной президиум сельсовета сообщал органам, что “поп Сокольский успенской церкви села Домнина на территории Перевозского сельсовета проводит агитационную работу среди колхозников имени “НКВД” в связи с чем Президиум Перевозского сельсовета просит р.о. НКВД убрать стерритории села Домнина попа Сокольского”8 (к сожалению, все пять подписей под этим доносом неразборчивы, а жаль – страна должна знать своих героев).

Суть “агитационной работы”, которую проводил о. Константин – как следует из дела – сводилась к следующему. Летом 1937 года домнинский колхоз, носящий имя славных органов внутренних дел, привлёк к участию в сенокосе и местных единоличников (т.е. крестьян, всё ещё не вступивших в колхозы), среди которых был и о. Константин, на условиях оплаты 60 рублей за гектар покоса. Как говорилось в докладной: “… в колхозе имени “НКВД” трудоспособных колхозников очень мало на грузка в сенокосную и уборочную кампанию большая и для того чтобы не оставить в лугах сенокоса по прошлогоднему (вот она вечная колхозная действительность! –Н.З.) где колхоз пострадал матерьяльно из-за недостатка кормов и по решению всех колхозников Домнинского колхоза правление колхоза сочло необходимым на период сенокосной кампании нанять со стороны единоличников не связанных с сельским хозяйством по 60 рублей с одного гектара скосить и убрать.”9

Дальше из дела не совсем ясно – то ли о. Константина выгнал с работы председатель колхоза, то ли он сам ушёл в соседний колхоз, где расценки оплаты за тот же объём работы были несколько выше. После этого домнинский священник, зарабатывающий на хлеб в основном трудом на земле, сказал как-то одной из женщин, что те в колхозе имени НКВД на сенокосе получают мало. В результате этой “антиколхозной агитации” о. Константина Сокольского – по словам свидетеля В.И. Смирнова, секретаря сельсовета, – “единоличники бросили работу, требуя повышения платы за покос”.10 В докладной президиума уточнено: “… по инициативе попа в колхозе 5 человек колхозников стариков и старух не выходят на работу”.11 Но это ещё не все “преступления” священника из Домнина. Согласно показаниям П.И. Смирнова, избача в Перевозе, о. Константин имел как-то ещё наглость сказать: “Я теперь такой же гражданин по новой Конституции и могу говорить, что мне вздумается”.12

На сельсоветской докладной не стоит даты, но, судя по всему, она была отправлена в райотдел НКВД или в конце августа, или в самом начале сентября 1937 года. Реакция органов на неё была незамедлительной: 3 сентября за о. Константином пришли. Хозяина не было дома – он с женой косил овёс в поле; за ним послали, а когда он пришёл, его тотчас схватили, не дав, по воспоминаниям детей, даже переобуть лаптей, в которых этот враг колхозного строя ходил на работу. Когда матушка о. Константина попыталась с ним проститься, один из энкавэдэшников оттолкнул её с такой силой, что она ударилась головой о печку и у неё потекла изо рта кровь… Отца Константина увезли в Молвитино, где, по свидетельству дочери, ему предлагали отречься от веры и выступить с сообщением об этом по радио, но домнинский священник отказался, за что был сильно избит. 17 октября 1937 года ему предъявили обвинительное заключение в том, что он, “являясь участником контрреволюционной кулацко-церковной группы, существовавшей на территории Перевозского и Жаровского сельсоветов и имея тесную связь с кулаками <…> вёл контреволюционную агитацию среди населения Перевозского сельсовета. Агитируя колхозников за невыход на колхозные работы, а единоличников за неучастие в колхозных работах. Ведёт среди пионеров школьников религиозную пропаганду, использовал церковный актив общины, организуя его и противопоставляя последний против проводимых мероприятий Советской власти. Сталинскую конституцию истолковывал в контреволюционном содержании”.13 Этим обвинительным заключением, подписанным помощником оперуполномоченного Молвитинского райотдела НКВД Власовым и начальником райотдела сержантом Государственной безопасности Владимировым, окончательное решение судьбы арестованного домнинского священника выносилось “на рассмотрение тройки УНКВД”.

“Тройка” Управления НКВД Ярославской области, а штамповавшая в те дни приговоры о расстрелах пачками, также не заставила себя ждать. Заслушав в своём заседании 2 ноября 1937 года (в самый канун 20-летия Великого Октября) дело Молвитинского РО НКВД №6001 по обвинению служителя религиозного культа Сокольского Константина Васильевича, который “являлся участником контреволюционной кулацко-церковной группы и вёл контреволюционную анти-колхозную агитацию. Истолковывал в контреволюционном содержании Сталинскую конституцию”, тройка постановила ”Сокольского Константина Васильевича РАССТРЕЛЯТЬ”.15 Это постановление было приведено в исполнение 17 ноября 1937 года.16 Где был расстрелян и где похоронен последний священник домнинского храма о. Константин Васильевич Сокольский, нам неизвестно.

Убрав священника и обезглавив тем самым религиозную общину, местные деятели могли действовать свободно. Вскоре после ареста о. Константина Успенская церковь в Домнине была закрыта. По-видимому, это произошло уже в сентябре 1937 года. По свидетельствам очевидцев, утварь из храма – паникадила, подсвечники, ризы с икон и т.д.– была на лошадях отвезена в Молвитино (только несколько предметов удалось сохранить местным жителям). В бывшем храме устроили зерносклад, куда стали ссыпать колхозное зерно.

В скором времени было уничтожено и находящееся при церкви кладбище. Металлические кресты с него отправили в колхозную кузницу. На территорию ограждённого кирпичной оградой кладбища после этого стали периодически загонять стадо овец – здесь удобно было делать животным различные прививки. Находясь на кладбище целыми днями, овцы своими копытцами постепенно сравняли с землёй все бывшие могильные холмики. Толклись они, разумеется, и на месте могилы Ивана Сусанина…

Отгремел 1937 год, и пришедшийся на 1938 год 325-летний юбилей гибели Сусанина позволил окончательно вернуть его в строй народных героев, чтимых советской страной. Строго говоря, по традиции юбилей надо было отмечать или в феврале, или в марте, но вспомнили о нём только к лету. 30 июня 1938 года в “Северной правде” появилась заметка “Восстановить памятник” (мы её уже цитировали выше), в которой говорилось: “В Костроме был исторический памятник Ивану Сусанину, который несколько лет тому назад был разрушен (на самом деле, как мы знаем, памятник был разрушен в 1918 году, а “несколько лет тому назад” стёрли с лица земли его останки – Н.З.). Прекрасный мрамор и гранит этого памятника разбивали на куски, которыми вымостили несколько метров мостовой на площади и по Советской улице. А мраморную колонну, которая стояла на постаменте, не разбили, а зарыли на два метра в землю тут же на месте памятника. А где бронзовая фигура Сусанина – неизвестно”.17 (Скрытый подтекст заметки состоял в том, что вот ещё один пример вредительской деятельности “врагов народа”, недавно орудовавших в горсовете, – это они, де, разрушили памятник Сусанину.) 21 июля 1938 года в той же газете историк В. Самойлов, ещё совсем недавно, как мы помним, заявлявший о “сусанинском мифе”, написал: “Подвиг Ивана Сусанина, отказавшегося изменить родине, и за это зарубленного поляками воплотил заветное стремление русского народа к ограждению своей национальной независимости”.18 По-настоящему за возвеличивание Сусанина взялись осенью. 30 сентября областная газета “Северный рабочий” поместила небольшую заметку “На родина Ивана Сусанина”, которая поистине открыла шлюзы восхвалений возвращаемого народу героя. В заметке говорилось: “Геройский подвиг, выражающий безграничную любовь к родине и ненависть к её врагам, совершил 325 лет тому назад крестьянин бывшей Костромской губернии Иван Сусанин. <…> Сейчас на родине великого русского патриота, в деревне Деревеньки Куземинского сельсовета, Молвитинского района, растёт и крепнет колхоз “Красный воин”. 250 гектаров земли, в том числе 150 гектаров пахотной, закреплены за артелью в вечное и бесплатное пользование”.19 Областной газете всего лишь через несколько дней, 8 октября, заметкой того же названия вторила костромская “Северная правда”. Воспроизведя слово в слово публикацию “Северного рабочего”, костромская газета добавила от себя: “В памяти колхозников-односельчан и сейчас живёт образ народного героя Ивана Сусанина. Из поколения в поколение проходит слава о его замечательных качествах. В селениях Якимово, Деревеньки, Холм и других наиболее излюбленной считается у детей игра, отражающая геройский подвиг Сусанина.

Колхозная молодёжь на примере славного патриота воспитывает в себе чувства беззаветной любви к родине и беспощадной ненависти к врагам народа.<…> С глубокой любовью вспоминают трудящиеся о Сусанине, как о человеке бесстрашном, правдивом, до конца преданном любимой родине, геройски отдавшем за неё жизнь”.20 Эта заметка содержала и критику, констатируя: “Необходимо отметить, что память о костромском крестьянине Иване Сусанине в Костроме ничем не отмечена. Бывшая Сусанинская площадь, кем-то переименованная, до сих пор не получила своего прежнего названия. Памятник Сусанину уничтожен. В местном музее народному герою не отведено даже скромного уголка”.21

В общий хор включилась и районная молвитинская “Ленинская правда” (бывший “Колхозный клич”), 14 октября поместившая всё под тем же общим заголовком “На родине Ивана Сусанина” целую страницу, посвящённую опять вдруг ставшему знаменитым народному герою и его славным землякам. В неповторимом стиле того времени газета патетически писала: “В 1613 году польские паны пытались захватить нашу землю. Овладеть просторами и богатствами московского государства, закабалить навечно многомиллионный русский народ.

Польские захватчики жестоко ошиблись. Весь русский народ героически встал на защиту родины. Немало было совершено беспримерных в истории патриотических подвигов в борьбе с поляками. Именно таким подвигом явилась героическая смерть крестьянина д. Деревеньки нашего района Ивана Осиповича Сусанина, отдавшего жизнь за независимость своей родины. Сусанин воплотил в себе черты русского народа - мужественную, беззаветную любовь к родине, лютую ненависть к её врагам. Триста двадцать пять лет прошло с тех пор. Родина, за которую отдал жизнь Сусанин, стала социалистической”.22

Поначалу, как мы видим, о подвиге Сусанина писали весьма абстрактно, не вдаваясь в излишние подробности. Наконец, 26 октября 1938 года в областном “Северном рабочем” появилась большая статья С.Н. Рейпольского б “Народный герой”, в которой впервые рядом с Сусаниным было произнесено и имя Михаила Романова. Разумеется, это было сделано с обязательными оговорками: “В данном случае спасение Романова Иваном Сусаниным было сильным ударом по замыслам интервентов”.24 Автор статьи не мог, конечно, не ударить лишний раз по подлому царизму, примазавшемуся к знаменитому крестьянину, написав, что до революции “преступно затушёвывалась буржуазной исторической наукой роль народных героев, искажались их образы в интересах царизма. Так было и с Сусаниным”.25 С.Н. Рейпольский писал далее: “Своим подвигом Сусанин спасал родину, содействовал национально-освободительной борьбе, дававшей народу возможность в дальнейшем направить свою силу на борьбу с самодержавием и феодальным гнётом.”26 Характерна и концовка статьи: “Память о великом патриоте жива в народных массах. И свободный великий русский народ, в Октябре 1917 года завоевавший свободу в содружестве с другими народами, чтит память великого патриота Ивана Сусанина”.27

Статья С.Н. Рейпольского в ярославской областной газете уже через несколько дней была положительно отмечена самой “Правдой”, заметившей: “Инициативу газеты следует всячески приветствовать. Примеры мужества и героизма, взятые из истории великого русского народа, понятны и близки советскому человеку, для которого его родина безмерно дорога!”28

Нельзя не видеть, что реабилитируемый советской властью Сусанин возвращался народу каким-то воинствующим патриотом, одержимым просто немыслимой любовью к родине, тут же переходящей в столь же безграничную ненависть к её врагам (какой никогда нет у нормальных, невыдуманных людей), и к тому же чуть ли не врагом самодержавия - если судить по публикациям того времени, то кажется, что Сусанин спасал Михаила Романова, морщась от классового омерзения к нему, и делал это только из-за своей пресловутой лютой ненависти к иноземным поработителям.

Но всё это был только зачин. По-настоящему “годом Сусанина” стал следующий 1939 год. Важнейшим событием, знаменующим окончательное возвращение костромского крестьянина в пантеон героев советской державы, стало возобновление в начале этого года посвящённой Сусанину оперы М.И. Глинки.

Естественно, что начиная с 1917 года опера “Жизнь за царя” М.И. Глинки в нашей стране больше не ставилась. Признание Сусанина героем вернуло на сцену театров и первую русскую классическую оперу, подвергнувшуюся, конечно, неизбежной переделке. в Старое либретто было полностью переписано – из него были выброшены все упоминания о Михаиле Романове, что лишило оперу сюжетной остроты, а в каком-то отношении и смысла. г В новой редакции спектакля поляки искали не Михаила, а стан Минина и Пожарского и действие оперы начиналось не весной, как было раньше, а поздней осенью. Нового названия оперы придумывать не пришлось: взамен “Жизни за царя” ей было возвращено первоначальное, данное самим композитором, название “Иван Сусанин”. Премьера новой редакции оперы состоялась в Москве, 21 февраля 1939 года.

Фёдор Шаляпин в роли Сусанина.

Уже одно то, что премьера “Ивана Сусанина” прошла в главном театре страны, с 20-х годов пользовавшемся неофициальным статусом “правительственного”, свидетельствовало о политическом значении этого события. Об этом же говорил и состав зрителей, заполнивших в тот день театр. На названной “общественным просмотром” премьере оперы Глинки присутствовал цвет тогдашней советской элиты: формальный глава государства – председатель Президиума Верховного Совета СССР М.И. Калинин (жена которого в это время находилась в лагере), глава военного ведомства – нарком обороны СССР К.Е. Ворошилов, глава внешнеполитического ведомства – нарком иностранных дел М.М. Литвинов, другие официальные лица, а также – “знатные люди столицы, Герои Советского Союза, виднейшие мастера советского театра, композиторы, писатели”.30

Премьера “Ивана Сусанина” была приурочена к 23 февраля, к Дню Красной армии и военно-морского флота, отмечавшегося в тот год с небывалой торжественностью и размахом. В этот день по всей стране должно было пройти массовое принятие новой военной присяги всеми военнослужащими, включая Сталина и Ворошилова. Однако по иронии судьбы премьера оперы Глинки, из которой были выброшены все упоминания о родоначальнике романовской династии, пришлась на 21 февраля, т.е. на день, когда – пусть по старому стилю – в 1613 году Земский собор в Москве утвердил кандидатуру Михаила Романова в качестве нового русского царя.

Уже на следующий день газета “Правда” откликнулась на премьеру: “На сцене лучшего советского оперного театра поставлена монументальная народно-героическая опера Глинки “Иван Сусанин”. Творение гениального русского композитора возвращено народу, подлинному вдохновителю всего прекрасного, возвышенного, благородного”.31

Авторы нескольких исторических работ о Сусанине, вышедших в том же 1939 году, обязательно упоминали о возвращении оперы Глинки в её новой редакции, давая ей, разумеется, очень высокую оценку. Историк В. Самойлов писал: “Только в наши дни истинный замысел гениального русского композитора был восстановлен в полном соответствии с исторической правдой нашим советским театром. Авторы либретто оперы “Иван Сусанин”, поставленной в Московском государственном академическом Большом театре оперы и балета, правильно поняли свою задачу”.32 Об этом же писал и историк Е. Герасимов: “… мужественным поступком Сусанина руководила не холопская преданность царю, а горячее чувство патриотизма, великая бескорыстная любовь к родине.<…> Эти же чувства и мысли вложил в свою оперу “Иван Сусанин” и великий русский композитор Глинка, гениальная музыка которого зазвучала со всей силой только в наши дни, когда память о Сусанине и других безвестных героях, отдавших свою жизнь за родину, почитает наш освобождённый советский народ, борющийся под руководством партии Ленина-Сталина за счастливое будущее всего человечества”.33

Вслед за Большим театром премьера “Ивана Сусанина” состоялась в Саратовском театре оперы и балета им Н.Г. Чернышевского. Коллектив театра посвятил её открывающемуся в марте в Москве XVIII-му съезду ВКП(б).34 С 1939 года “Иван Сусанин” прочно вошёл в репертуар оперных театров СССР. Безусловно, что возвращение оперы Глинки было явлением глубоко положительным. Но, как и почти всё возвращаемое во 2-й половине 30-х годов из исторического и культурного наследия России, шедевр русской оперной классики был возобновлён в изуродованном виде. К тому же возвращение произведения Глинки имело политическую подоплёку, о которой мы скажем чуть ниже.

Статья С.Н. Рейпольского была как бы первой ласточкой: вслед за газетчиками к сусанинской теме очень оперативно подключились и историки, наглядно продемонстрировав то, что в стране диктатуры пролетариата история, как и все остальные научные дисциплины, – наука, в первую очередь, партийная В майском номере “Исторического журнала” за 1939 год была помещена большая статья костромского историка В. Самойлова “Народный герой Иван Сусанин”. В этой статье её автор, ещё в конце 1936 года (напомним снова) писавший про “миф о Сусанине”, говорил уже совсем по-другому: “Чтобы продолжить междуцарствие и воспользоваться им в своих захватнических целях, интервенты решили убить царя Михаила. Узнав от своих шпионов, что Михаил находится в своей вотчине Домнино за Костромой, они послали туда отряд своих войск. В дремучих буйских лесах, недалеко от Домнина, отряд встретил старого крестьянина и заставил его стать проводником поляков. Однако этот крестьянин, страстно ненавидевший интервентов за горе и разорение, причинённое им русскому народу, узнав, с какой целью идёт отряд в Домнино, обманул польских жолнеров и завёл их в непроходимый лес, где интервенты, узнав об обмане, замучили старика, но и сами погибли.

Этот старик был Иван Осипович Сусанин…”35

В статье В. Самойлова содержался упрёк современным историкам: “К сожалению, наши советские историки совершенно не занимались исследованием вопроса об Иване Сусанине <…>. Историки так называемой школы Покровского д даже не ставили перед собой вопроса, прогрессивен или реакционен подвиг Сусанина. Их пугало то, что при исследовании вопроса о Сусанине нельзя обойти молчанием связь подвига Сусанина со спасением Михаила Романова”.36 Сам В. Самойлов уже ничего не боялся: он почти насильно вырывал Сусанина из объятий проклятого царизма. Так про царскую грамоту 1619 года он писал, что она “представляла Сусанина как преданного своему господину раба, а не как сознательного защитника своей родины, ненавидевшего иноземных захватчиков”.37 Упомянув традиционные качества Сусанина – любовь к родине и ненависть к захватчикам, автор статьи восклицал: “Эти качества Сусанина жили, живут и будут жить всегда в каждом гражданине нашей великой родины на страх всем её врагам”.38

В том же 1939 году в Государственном Военном Издательстве Наркомата обороны СССР в серии “Библиотека красноармейца” была выпущена небольшая книга Е. Герасимова “Иван Сусанин”. Поражает быстрота, с которой эта книга увидела свет: сдана в производство она была 16 мая, подписана в печать 20 июня, а тираж её наверняка был напечатан ещё летом.

Работа Е. Герасимова в каком-то смысле, пожалуй, самое поразительное из всего написанного о Сусанине, хотя бы уже потому, что никогда ещё так решительно не отделялся Иван Сусанин от особы Михаила Романова. Автор категорически настаивал на версии протоиерея Домнинского (не ссылаясь, естественно, на него и не приводя никаких доводов в защиту своего утверждения) о том, что Сусанин погиб в ноябре 1612 года. Он писал: “Не успели оставшиеся в деревнях женщины, дети и старики убрать яровые, как опять выпал снег, а к началу ноября ветер уже наметал у деревень сугробы.

Вот в это время и совершил свой подвиг Иван Сусанин, старик-крестьянин, живший в опустевшей деревне Деревнищи”.38 Вот как описывает Е. Герасимов семью Сусанина: “Не известно, жил ли ещё кто-нибудь в деревне Деревнищи, кроме Сусанина, его дочери и сироты-приёмыша. Второй двор принадлежал молодому крестьянину Богдану Собинину – жениху Антониды. Но в то время, о котором идёт речь, молодого Собинина в деревне не было: как и большинство костромских крестьян, он ушёл на ратный подвиг под Москву”40 (автор имеет в виду, что большинство костромских крестьян ушло к Москве с ополчением Минина и Пожарского).

А вот описание обстоятельств гибели Сусанина: “Один из вражеских отрядов, пробиравшийся с севера к Костроме, ночью, в метель, не доходя до села Домнина <…> сбился с пути и натолкнулся на деревню Деревнищи”.41 Что было дальше – понятно: Сусанин “решил не пустить поляков к Москве и погубить их ценою собственной гибели”.42

Дальше у Е. Герасимова начинается самое интересное: “Известие о героической смерти Сусанина случайно дошло до Москвы. Произошло это через шесть лет после того, как всенародное ополчение Минина и Пожарского разгромило польских захватчиков. Бояре и дворяне, успевшие с помощью нового царя украсть у народа победу, постарались создать искажённое представление о величественном подвиге Сусанина. <…> Рабы не должны думать о родине, они обязаны служить не родине, а своим господам. Требуя этого от крестьян, царь и бояре поэтому не могли говорить народу о Сусанине правды. В царской грамоте, пожалованной в 1619 году Богдану Собинину “за службу к нам, и за кровь, и за терпение тестя его”, было сказано, что Сусанин погиб, спасая царя Михаила Романова. Эта царская версия, впоследствии подхваченная попами, использованная для монархических проповедей, для внушения народу холопской преданности царю, вызвала подозрение даже у буржуазных историков”.43

И снова было подчёркнуто отсутствие хоть какой-нибудь связи подвига Сусанина с фигурой Михаила Романова: “Сусанин не мог спасать царя Михаила, хотя бы уже потому, что он совершил свой подвиг за несколько месяцев до того, как Михаил стал царём. Это уже давно доказано (бедный о. Алексей Домнинский, мог ли он помыслить о такой поддержке! - Н.З.). Кроме того, в ноябре 1612 года (по старорусскому летосчислению – 1613 г.), когда погиб Сусанин, Михаил Романов, будучи ещё боярином, жил за надёжными стенами Ипатьевского монастыря (это тоже давно доказано? –Н.З.). Никакой опасности от поляков ему здесь не угрожало: он только что вернулся из польского стана, где свободно жил продолжительное время”.44 Отсюда логично следует: “Как мы видели, мужественным поступком Сусанина руководила не холопская преданность царю, а горячее чувство патриотизма, великая бескорыстная любовь к родине”.45

Замечательно ещё одно высказывание Е. Герасимова: “В дореволюционной литературе было много споров о Сусанине. Для нас эти споры не представляют интереса, потому что даже лучшие буржуазные историки, отбрасывающие поповскую легенду, не могли сказать правды о Сусанине”.46

В том же 1939 году в Ярославле вышла книга историка Л.Б. Генкина “Ярославский край и разгром польской интервенции в Московском государстве в начале XVII века”. Это был весьма серьёзный исторический труд, в котором, в частности, давалась и традиционная дореволюционная трактовка сусанинского подвига. Л.Б. Генкин писал, что после освобождения Москвы ополчением Минина и Пожарского “отдельные шайки поляков, пользуясь слабостью правительственной власти в России, бродили во многих уездах, занимаясь грабежом. Одна из таких шаек занималась разбоем в пределах Костромского уезда. Узнав об избрании Михаила на царство, о пребывании его в пределах Костромского уезда, поляки решили убить его. <…> Разыскивая Михаила Романова, поляки добрались до деревни Деревнища <…>. Здесь встретили они Ивана Сусанина. Они начали расспрашивать его о местопребывании Михаила и заставляли быть их проводником. Поняв в чём дело, чего хотят польские интервенты, Сусанин согласился быть их проводником, а сам послал своего зятя – Богдана Сабинина в Домнино, чтобы предупредить об угрожающей опасности.

Вместо того, чтобы вести поляков к Домнину, Сусанин повёл их в трущобы и леса. Там поляки плутали целую ночь. Догадавшись о том, что их обманули, они убили Сусанина”.47

Этот отрывок Л.Б. Генкин сопроводил ставшим к тому времени традиционным комментарием: “Буржуазно-дворянские историки пытались исказить смысл подвига Сусанина. Они пытались использовать этот эпизод в интересах царского самодержавия. Они утверждали, что Сусанин отдал свою жизнь “за царя”. На самом же деле народный герой Сусанин погиб за свою родину, за свободу и честь своего народа”.48

Как видим, в 1938-1939 годах оформилось две точки зрения на подвиг Сусанина: первая, более либеральная и восходящая к дореволюционной традиции, признавала – со всеми неизбежными оговорками – факт спасения Сусаниным первого царя из дома Романовых; вторая, более непримиримая и тесно связанная с идеологическими установками двух последних десятилетий, категорически этот факт отрицала, считая Сусанина обыкновенным героем-патриотом, подвиг которого не имел никакого отношения к спасению царя. Как ни странно, ни одна из этих точек зрения не была признана официальной, и обе они, как мы увидим ниже, поочерёдно выступая на передний план, просуществовали до конца 80-х годов XX века, когда с крахом советской власти либеральная точка зрения окончательно взяла верх. Столь редкий для советского времени плюрализм мнений в вопросе, имеющем политическое значение, можно, видимо, объяснить тем, что либеральная точка зрения более нравилась “наверху”, но сделать её официальной всё-таки не решились, почему и было оставлено две точки зрения на подвиг Сусанина.

Между тем пропаганда имени Сусанина продолжалась, поднимаясь по восходящей спирали, в строгом соответствии со сложившимися советскими канонами: в конце лета 1939 года в честь Сусанина был переименован район, на территории которого жил и погиб знаменитый крестьянин.

Как мы помним, уничтожение исторических названий в костромском крае началось с переименования главной площади губернской Костромы – Сусанинской, ставшей в сентябре 1918 года площадью Революции. После этого почина процесс переименований в крае стал безудержным. Отбрасывались старинные, нередко уходящие вглубь веков, названия площадей и улиц Костромы, Галича, Чухломы, Солигалича, Парфеньева, Макарьева и др., взамен им давались названия в честь Маркса, Ленина, Троцкого, Володарского, Урицкого, Луначарского, Свердлова, Калинина, Семашко, К.Либкнехта, Р. Люксембург, К. Цеткин, А. Бебеля и т.д., и т.д.

Возвращение Сусанина требовало и каких-то связанных с ним названий: раз советский народ кого-то чтит – значит, обязательно должны быть и названия в его честь. Столетний юбилей смерти А.С. Пушкина в 1937 году, например, покрыл всю страну улицами Пушкина и вновь переименовал бывшее Царское Село, уже переименованное в 1918 году в Детское Село, в город Пушкин. Возвращённому крестьянину-патриоту по его чину народного героя также полагалось и сколько-то названий.

Вновь вспомним уже не раз цитировавшуюся нами заметку “На родине Ивана Сусанина”, напечатанную в “Северной правде” в октябре 1938 года, в которой говорилось: “Необходимо отметить, что память о костромском крестьянине Иване Сусанине в Костроме ничем не отмечена. Бывшая Сусанинская площадь, кем-то переименованная (написали бы ещё: в “какую-то площадь Революции” - Н.З.) до сих пор не получила своего прежнего названия”.49 Согласимся, что подобное даже для того времени было чересчур. Видимо, получив указание о пропаганде имени Сусанина, власти прорабатывали даже и вариант обратного переименования площади Революции в Костроме в Сусанинскую площадь.

Однако на столь ответственный шаг всё-таки не решились и был найден другой, более приемлемый и традиционный вариант. Было решено переименовать в честь Сусанина старинное село Молвитино, находящееся в нескольких километрах от Домнина и ставшее, как мы помним, с 1928 года районным центром. Канителиться с организацией митингов трудящихся и вынесением резолюций о переименовании Молвитина не стали (хотя позднее, уже после переименования, сообщалось, что оно произошло по “ходатайству трудящихся района”), дело было решено чисто бюрократически. И вот 27 августа 1939 года (в литературе обычно указывается ошибочная дата – 1938 год) председателем Президиума Верховного Совета РСФСР А. Бадаевым и секретарём Президиума Г. Козловым был подписан указ Президиума Верховного Совета РСФСР, гласивший: “Переименовать Молвитинский район Ярославской области в Сусанинский район и его центр, село Молвитино, в село Сусанино”.50

Никакого отношения к Сусанину Молвитино не имело, оно было, как мы помним, родиной “второго Сусанина” – О.И. Комиссарова. Это старинное село, известное с конца XVI века, навсегда вошло в русскую культуру, благодаря тому, что сюда в 1871 году приезжал художник А.К. Саврасов, в результате чего появилась его знаменитая картина “Грачи прилетели”. е Уже одним этим название “Молвитино” относилось к числу таких названий-святынь, как Михайловское, Ясная Поляна, Спасское-Лутовиново, Щелыково, Бородино и т.д. Но всё это были, конечно, пустяки по сравнению с необходимостью прославления народного героя. Примечательна передовица “Великая честь”, которой откликнулась на это событие районная газета “Ленинская правда”, где говорилось: “Переименование нашего района в честь народного героя, замечательного патриота нашей родины Ивана Осиповича Сусанина налагает на нас то, чтобы мы также любили свою родину, свой район и крепили бы их.

Переименование района налагает на нас обязанность – успешно разрешать поставленные перед нами партией и правительством задачи, своевременно завершать уборку богатого урожая, в ближайшие дни разостлать лён, завершить сев озимых, в сроки и полностью выполнить государственные обязательства. Всемерно развёртывать подготовку к выборам в местные Советы депутатов трудящихся.

Полное и своевременное разрешение этих задач будет лучшим ответом на честь, которую нам оказал Президиум Верховного Совета РСФСР, присвоив району имя Ивана Сусанина”.51 Отклики на переименование Молвитина в Сусанино ж шли в газетах уже вместе с сообщением о ратификации советско-германского Пакта о ненападении, о принятии в СССР закона о всеобщей воинской повинности и о нападении Германии 1 сентября 1939 года на Польшу…

И теперь, пожалуй, пришло время ответить на вопрос:

Эту главу – о возвращении Сусанина – мы назвали: “Вторая половина 30-х годов: Сусанин снова нужен”. Для точности сюда надо было бы добавить ещё одно слово: “Сталину”.

Учитывая специфику сложившейся к концу 30-х годов в СССР системы власти, можно уверенно утверждать, что возвращение Сусанина происходило по прямому указанию И.В. Сталина. К.М. Симонов в своих воспоминаниях отмечал, что Сталин нередко “брал готовую фигуру в истории, которая могла быть утилитарна с точки зрения современной политической ситуации…”.53 В данном случае к концу 30-х годов “утилитарной” оказалась фигура Сусанина. Конкретным поводом к его возвращению вновь, как и в XIX веке, послужили антипольские соображения.

Как известно, Польша, оккупированная в годы I-й мировой войны войсками Германии и Австро-Венгрии, в 1918 году восстановила свою независимость. Казалось бы, что теперь “польский фактор” из внутренней политики страны Советов должен был уйти, но этого не произошло. Свою роль сыграло и то, что в 20-30 годы между независимой Польшей и СССР были очень натянутые отношения, но ещё большее значение имела острая неприязнь, которую испытывал к Польше и полякам лично Сталин. з В 1937-38 годах тысячи и тысячи поляков, живших в нашей стране, были арестованы только за свою национальность, значительная их часть была уничтожена. В 1938 году решением Исполкома Коммунистического Интернационала (на самом деле – по личному решению Сталина) была распущена (единственный случай за всю историю Коминтерна!) – “ввиду засорённостями шпионами и провокаторами” – польская компартия, действовавшая у себя на родине в условиях подполья. Осуществив в сентябре 1939 года совместно с Гитлером “IV-й раздел” Польши (при котором Германия оккупировала собственно польские земли, а к СССР отошли Западные Белоруссия и Украина), Сталин завершил его страшным катынским преступлением, когда в лесу под Смоленском весной 1940 года было расстреляно свыше четырёх тысяч пленных польских офицеров – главным образом офицеров запаса, бывших учителями, инженерами, врачами, преподавателями вузов… Таков был фон, на котором – для прикрытия и оправдания современных преступлений – происходило возвращение Сусанина. Обратим внимание хотя бы на дату переименования Молвитина: старинное русское село сменило своё имя за 4 дня до нападения гитлеровцев на Польшу и за три недели до перехода Красной армией 17 сентября 1939 года границы польского государства с востока… Именно поэтому на 1939 год приходится и пик официальных славословий Сусанину, после этого Сусанин, оставаясь, разумеется, признанным героем-патриотом, уже никогда не будет так превозносим советской пропагандистской машиной.

Однако Сусанин, скорее всего, был бы возвращён, даже если бы польского фактора и не существовало: государству стали нужны образы народных героев, освящённые веками (“своих” героев – героев революции и гражданской войны – Сталин и его окружение, может быть за редким исключением, за таковых наверняка не считали). Всё более и более ощущавший свою преемственность с царями старой России, Сталин явно симпатизировал и героям этой старой России, чтимым его царственными предшественниками.

Ещё в 1923 году русский философ С.Л. Франк, охарактеризовав революционные перемены в России как нашествие “внутреннего варвара”, писал, что этот процесс “подобно нашествию внешних варваров на античный мир, <…> имеет двойной смысл и двоякую тенденцию. Он несёт с собой частичное разрушение непонятой и чуждой варвару культуры и имеет своим автоматическим последствием понижение уровня культуры именно в силу приспособления его к духовному уровню варвара. С другой стороны, нашествие это движимо не одной лишь враждой к культуре и жаждой её разрушения; основная тенденция его – стать хозяином, овладеть ею, напиться её благами. Нашествие варваров на культуру есть поэтому одновременно распространение культуры на мир варваров; победа варваров над культурой есть в конечном счёте всё же победа сохранившихся от катастрофы остатков этой культуры над варварами”.55

Действительно, вспомним классический пример – падение Римской империи в результате нашествий германских племён. Какое-то время германские варвары разоряют, грабят, уничтожают, “жгут города и в церковь гонят табун”, но проходит исторически очень небольшой период и вот уже победители-германцы принимают религию побеждённых – христианство, латинский язык римлян становится их официальным языком, вожди германских племён коронуются в Риме, принимая римский же титул императоров и т.д. Тот же самый процесс, только в исторически ещё более сжатые сроки, прошёл и в нашей стране (судя по всему, его завершающий этап мы переживаем сейчас).

Однако подобно тому, как германцы, усваивая элементы поверженной античной культуры, получали в результате их смешения со своей варварской культурой нечто новое, так и страна Советов, став на путь частичного возвращения элементов дореволюционной русской культуры, получила, по выражению того же С.Л. Франка, “новое живое целое”.

Другой, уже упоминавшийся выше русский философ Г.П. Федотов писал в 1940 году, когда процесс возвращения элементов старой культуры был в самом разгаре: “Возвращая по капле народу национальную культуру, власть “обезвреживает” её, очищая от всех слишком тонких и благородных элементов: от христианского и гуманистического наследия. Национализм сталинской России, через головы трёх поколений интеллигенции, прямо возвращается к официальной идеологии Николая I”.56 Философ продолжал: “Само по себе возвращение национального чувства в России, так долго его лишённой, так долго обречённой жить отбросами международной цивилизации, могло бы быть положительным явлением. Но пошлость, безбожие и бездушие монополистов государственной культуры отравили новое национальное чувство”.57

Г.П. Федотов был, безусловно, прав. Касаясь Сусанина, вспомним – каким он был возвращён народу в 1938-1939 годах, какой была возвращена опера Глинки. Однако при всех неизбежных издержках процесс возвращения элементов старой культуры молодой республикой Советов, постепенно превращающейся в сталинскую державу, был явлением положительным. В принципе, большевики были обречены на гибель уже тогда, когда они не решились сбросить за борт с парохода современности всю старую культуру полностью. Всё, что происходило в дальнейшем, – это были лишь этапы постепенного обратного завоевания варваров “сохранившимися от катастрофы остатками культуры”. И в этом отношении Сусанин, неизбежно тянувший за собой целый пласт русской истории и культуры, явился одним из “могильщиков” возвратившего его советского режима.

Впрочем, скоро начались события такого масштаба, перед которыми померкли все прежние политические спекуляции и интриги, а с образа Сусанина слетела почти вся идеологическая шелуха, и его великая тень пришла на помощь так долго отрекавшимся от него потомкам. На страну надвигалась война.